Прослушать аудио-запись:
Заканчивая четвертый курс художественного училища и живя в мастерской училища (благо не выгоняли), я спал на диване с клопами, которые, как собаки, ели меня и вгоняли в остервенение. Приходилось ночевать на голых стульях в мастерской, но уборщица приходила рано утром, грохотала стульями, мыла пол, а я опять переходил на диван, где меня ждали оголодавшие клопы. А сменить местожительство уже не было возможности – один под луной. Под таким остервенением я залез на склад училища и награбил рюкзак художественных красок – талантливому живописцу надо много красок для этюдов и картин. Тем более, что я уверовал в свое будущее призвание – живописец-станковист. Но рюкзак с красками надо было где-то спрятать. И я на ночь глядя, понес их к знакомым людям. И попался милиции, и попал под следствие. Каким чудом я не попал в тюрьму, мне не известно, но меня простили и даже не судили. То ли по причине моего искреннего покаяния, то ли директор училища был ко мне добр, то ли Бог вступился за меня – но от суда и тюрьмы я был избавлен. А красок было на огромную сумму, потому что художественные краски очень дорогие, а в альпинистский абалаковский рюкзак их входит очень много. Плечи сильные – ума не надо.
В те времена я уже был причислен к богеме художников. Союз Художников и Художественный Фонд были моим домом и семьею, но только серый студент был «не ко двору», как и во всех человеческих обществах, как и среди родственников. Богемная же среда художников – особенно жестокая и бессердечная среда, потому что столкновение амбиций способностей и талантов художников чаще всего приводил к вражде и ненависти, а жестокая конкурентная борьба за заказы и деньги и вовсе усиливала холодную войну. Но мне все же иногда удавалось подработать и получить более-менее неплохие деньги. Если худсовет принимал, то за иллюстративные или шрифтовые плакаты можно было получить неплохие деньги. Но худсовет всегда угрожал не принятием работы, даже хорошей, часто не принимал по многу раз или принимал по очень низкой цене – изнурительная жесткая конкуренция, зависть и злодейство были всегда впереди. Хорошо зарабатывали только члены Союза Художников, да и то далеко не все. Хорошо зарабатывали в этой системе только «маэстры», другие рядовые художники только стервенели и спивались. Или едва-едва сводили концы с концами.
Отдохновение я получал только на Столбах, их окружала атмосфера величия, загадочности, через них, как через окно, просматривалась жизненная мечта, восторженное будущее, свобода, любовь, признание и удовлетворение всех желаний. Там я был свой и в своем доме, меня любили тропы и скалы, там меня чтили люди. Вписавшись в компанию спортивных скалолазов и в спортивное общество, вписавшись, как элитарный скалолаз, в избу на Столбах, я ходил туда годами и десятилетиями, хозяин избушки доверял ключи от избы, я был как хозяин избы. Компании, восхождения, тренировки, альпинистские лагеря, Кавказ, Тянь-Шань, Памир, Алтай. Это была полноценная жизнь. Но возвращаться со Столбов в город было горше смерти. По воскресениям после эффектных восхождений все компании под вечер уходили в город, а я один под ночь залазил на Митру или Перья, лежал и растворялся в тишине закатного солнца, содрогаясь от мысли возвращения в холодный жестокий город, как в песне Н. Носкова: «В этом мире я гость непрошенный, отовсюду здесь веет холодом, не потерянный, но заброшенный, я один на один с городом. Я навеки останусь, видимо, в этих списках пропавших без вести, на фронтах той войны невидимой одаренности с бесполезностью…» Ужасный, холодный, жестокий город, где вновь надо было искать деньги, спать на клопах, слушать оскорбления Художественного Совета и унижаться в гостях за чашку супа. И я истошно пел где-нибудь на ходу Коммунара при массе народа подо мной: «Люблю я скалы, люблю я скалы и быть над вами, гадами, хочу…» А зимой на горных лыжах летел со Столбов по разбитым тропам, увертываясь от деревьев, ям и людей, чудом не убиваясь сам и чуть не убивая людей, но пел – «и быть над вами, гадами, хочу…» И как мне казалось, и как это было на самом деле на Столбах я был на высоте, но в альпинистских лагерях на меня уже организовывалось гонение. Будучи чемпионом города по скалолазанию и известным скалолазом в стране, я в лагерях попадал под давление инструкторов, которые «учили» меня лазить по скалам на «трех точках» - нога, нога, рука или рука, рука, нога. И не иначе. Разумеется, я лазил либо без ног, либо без рук, издеваясь над инструкторами. И меня гнали из альпинистских лагерей. На восхождениях на вершины четвертой-пятой категории мне случалось делать то, на что никто из команды был не способен, я проходил первым из команды сложнейшие маршруты с нижней страховкой или без страховки без забивания крючьев, и это было обусловлено местом или обстоятельствами, известными только мне, я делал это уверенно и безопасно, а часто и виртуозно, но мне вменяли это в вину и писали плохие отзывы в альпинистскую книжку, закрывая мне дорогу в альпинизм. Но как ни странно, но особенно ополчающиеся на меня инструкторы гибли в горах в следующие годы. Опасно думать о Божественной мести за мою личность, и я осторожно мыслил об этом, но так было, что приходилось подмечать.
В 21 год, закончив 4 курса художественного училища, и с командой скалолазов подзаработав немного денег на реставрации и покраске городской православной церкви, на верхний крест которой я залез без страховки, и на веревках покрасив церковь, чем принесли хороший доход реставрационной фирме, и получив небольшой расчет, я уехал в Москву и поступил в Строгановку. Москва встретила меня отчуждением. Четыре года в Москве я прожил как в черном завязанном мешке – одиночество, нищета и голод; месяцами - хлеб, килька и чай. Ни до Москвы, ни после я не знал, что такое голод? Я подрабатывал сторожем по ночам, но средств не хватало, стипендия ничтожная, зарплата сторожу минимальная. Все студенты получали денежные переводы от родителей, я не получал ни от кого. Москва дала мне познать голод, нищету и раздавливающую безысходность. Я считал дни своих пяти лет обучения, вычеркивая каждый день из пятилетнего календаря и ужасался от мысли – как медленно проходят годы. До сего дня, когда я слышу слово «Москва», я вижу образ: метро, поток тысяч людей в разных направлениях и ни одного заинтересованного лица – смертельное одиночество знойной пустыни, одним словом – Москва, столица Родины, но не моей Родины. Но Москва дала и другое - книги, концерты, музеи, выставки, скалолазные и альпинистские сборы, контакты с разными людьми, как ни скажи – Москва для пытливого глаза и разума способна дать очень много.
Но преобладающая отчаянная безысходность все же затянула меня в петлю. Как-то раз в жутком настроении я пришел в комнату однокурсницы, она была больна и лежала в температуре, не поднимаясь. Я разыграл перед ней трагедию, сказав, что мне надоела жизнь и я повешусь. Она не отреагировала никак и не выразила желания меня спасать. Я замкнул дверь на ключ, положил ключ в карман, нашел капроновый поясок от ее платья и завязал к ручке двери петлю. Просунул голову в петлю и сказал сам себе: «Придавлю чуть-чуть, будет больно, поднимусь». То есть, полное ощущение трезвого ума и свободной воли. Но едва опустившись в петле, я потерял сознание и очнулся при воплях и слезах рядом с мечущейся от ужаса девушки. На шее обрывок петли и кровь от порванной кожи, все лицо, грудь и пол комнаты в рвотной пене, ботинки по углам комнаты. Оказалось, что повеситься очень легко и просто. Я не знал, что петля от легкого прикосновения к венам шеи мгновенно приводит к потере сознания, а далее – исход очевиден. Девушка рассказала, что она и не смотрела на меня, и не собиралась вскакивать с постели – в общежитии такие хохмы каждый день. Но когда я заколотился на полу, захрипел и запенился, она из последних сил вскочила, кричала, плакала и бегала по комнате, ища ключ, нож или ножницы, ничего не находя. Пыталась порвать капроновую петлю и порвала ее на третий раз. Кстати, перед тем, как я замкнул дверь на ключ, зашла девушка из соседней комнаты, попросила на время ножницы, взяла их с видного места стола и вышла. И я замкнул дверь и залез в петлю. Что это, если не подстава свыше? Это обстоятельство на годы задало мне глобальный вопрос о смерти. В первый год после этого случая в моих глазах округлились все отверстия, все предметы вокруг меня, оказывается, были круглыми, и мне постоянно предлагалось просунуть туда голову, кто-то говорил мне – «повтори и победи, ты же сильный…» Требовалась большая сила воли, чтобы не повторить своего маниакального подвига. Но и высота гор, и скал стали манить меня сделать шаг в пустоту. Все мосты приглашали броситься в воду. И даже мечталось уйти на дикие скалы, залезть на труднодоступную скалу, замкнуть себя цепью с замком вокруг пояса к дереву, подержать ключ в руках и демонстративно бросить его в пропасть. И в таком бреду я пребывал многие годы при явном сознании того, что некто насилует меня фобией самоубийства, а я, если и сопротивляюсь, то вяло и немощно. По какой причине и куда исчезла моя жажда жизни? Куда исчезал мой здравый разум?
После второго курса Строгановки, изможденный нищетой и голодом, я взял академический отпуск и вернулся в Красноярск. Работал, ходил на Столбы, успел жениться, но напрасно, принес только огорчения женщине, удовлетворить вопль своей одинокой мятущейся души не удалось. Ни дома, ни средств, ни будущего, ни надежды – такой брак не мог состояться. Вернулся в институт без вдохновения и жажды к просвещению. Но и при таком негативе мне, все-таки, удалось пройти в Строгановке, практически, все факультеты и овладеть, практически, всеми технологиями, все технологические книги строгановской библиотеки были прочитаны и законспектированы. Технологии художественного стекла, керамики, скульптуры, технологии монументальной живописи, фреска, мозаика, декоративные работы из дерева и металла. А также – основы дизайна, промграфики, проектирование интерьеров, основы архитектуры и многие другие технологические основы стали мне доступными. История искусств всего человечества была изучена и адаптировалась к своему будущему. Далее многими годами я работал в Художественном Фонде в самых разных технологиях и случалось, что зарабатывал хорошие деньги. Мозаики и витражи из литого стекла в престижные объекты, мозаичные рельефы, фрески, всевозможные росписи, сграффито и множество еще всяких декоративных технологий были моей профессией. Лично разработанная технология изготовления высокохудожественных ваз из бетона десятилетиями приносила мне доход. А мозаиками из байкальской гальки я участвовал во Всесоюзных выставках в Москве и в других городах. Я котировался как художник-монументалист высокого класса. И в последующие годы должен был стать членом Союза Художников. Но все же я не закончил Строгановку, меня изгнали из нее с четвертого курса за неуспеваемость по рисунку и живописи.
А случилось это так. Как то раз в Строгановке была встреча известного поэта со студентами, что бывало часто в студенческой среде. Я прибежал из общежития на встречу, но охрана при дверях меня не пропустила, потому что я забыл студенческий билет в общежитии. Я с гневом в голосе говорил охраннику: «Ты же меня знаешь, пропусти». Он отвечал: «Знаю, но без билета не пропущу». Несколько раз наехав на него, я сказал: «Мордовороты, разселись здесь…» И я услышал, как он тихо сказал: «Запомни, ты не закончишь институт». Я вышел, дрожа от злобы и негодования, перелез через забор в институтский сад, благо – опытный скалолаз, спокойно вошел через открытую дверь сада к лифту, заехал на этаж, где проходила встреча и слушал поэта, забыв про слова охранника. В середине четвертого курса перед уходом на каникулы, сдав все дисциплины, я не стал сдавать марксистко-ленинскую эстетику и, получив разрешение сдать ее после каникул, я уехал в Красноярск. Когда вернулся, то вернулся уже отчисленным из института за неуспеваемость по трем предметам – марсксистко-ленинской эстетике, рисунку и живописи – три дисциплины, достаточные для отчисления. Причем, друзья сказали, что сначала на информационных стендах я висел только с одной двойкой по марксистко-ленинской эстетике, а через несколько дней данные были изменены. Такого чуда институт не знал. Все студенты, если не вытягивали на хорошую оценку по любому предмету, то их предварительно предупреждали, помогали им улучшить оценки, заставляли больше работать и многое другое. Меня же не только не предупреждали, мне предлагали после окончания остаться в институте преподавателем по рисунку и живописи, по которым у меня всегда была высшая оценка. Разумеется от такого удара я чуть было не получил удар сердечный. Меня это просто подрубило. Я обошел всех преподавателей, деканов, ректора, я сходил даже в Министерство образования, но все только пожимали плечами, причина была неведома, стена необъяснима. А марксистко-ленинская эстетика и ее апологеты всегда были для меня поводом для поноса, а после этого – и вовсе ядом с языка. Но впрочем, яда уже не хватало ни для кого, с кем я имел общение, остервенение жгло корни зубов, рука тянулась к спусковому крючку. Или к фобии самоубийства. Кстати, я мог бы через год или два восстановиться в институте, мне сообщали об этом, и, кстати, я еще лет двадцать видел сны, что я восстановился в институте, но это были только сны, восстановиться я уже не мог, я шел уже иным путем познания. И даже через тридцать лет мне пришла весть из института, что оставшаяся администрация еще помнит меня, как перспективного студента.
Но к моменту изгнания из института я уже имел сына. И я уже шел иным путем познания и занимался другими делами. Вернувшись в Красноярск к семье, я уже не мог остановиться. Ее Величество – Нужда, Его Величество – Страх и Ее Величество – Похоть связали меня и повлекли на край угрожающей развязки в ближайшем будущем. Каждое утро пугало меня и я искал укрытия. Друзей для пьянок-гулянок всегда в изобилии. Благо, что меня всегда тошнило до отравления даже от небольших порций алкоголя и я не мог запиваться, а потому и не спился, но инерция к этому уже наметилась. Одна отдушина – Столбы и королевское царствование на них. Со спортивным скалолазанием было покончено, но столбизм согревал и увлекал, потому что - компании, компании, компании и восхождения. И коронные ходы на скалах, да такие, после которых сердце донжуана было вполне вознаграждено. Если спуститься с женщиной ночью (зимой или летом) с вершины 1 столба северным углом, где сначала спускаешься по стене на площадку, а затем надо прыгнуть 2 метра на откол от скалы шириною всего лишь в 60 см., три стороны которого обрываются на 70 м. до земли, а это женщина может сделать только промучившись 1-2 часа на площадке, дрожа всем телом, потому что ей ужасно страшно и она ни при каких уговорах не может этого сделать. Но я спрыгнул первым и стою внизу и уговариваю ее прыгнуть в мои объятия, а я ее поймаю и удержу от срыва, а назад нам уже не вернуться, стена скалы совершенно гладкая, спуститься со столба можно только через прыжок. И прочие ласковые и лукавые уговоры. В конце концов женщина прыгает, закрыв глаза, а я уверенно ловлю ее в свои сильные и тренированные руки. И дело сделано. Все женщины, спускающиеся со мною с 1 столба (особенно ночью) этим ходом потенциально были моими. Мышеловка, расставленная опытной кошкой. Одна отдушина – Столбы, затягивающая на моей шее петлю отчаяния все туже.
Моя сила и трезвость, мои творческие потенции художника и остатки жажды моего свободолюбивого человека все еще ставили меня в необходимость вырваться из этой петли, заставляли меня усиленно вращаться и работать ради выставок и денег, но безрезультатно. Я нечто искал, как спасительного выхода из существующей петли, но вся энергия поиска проявлялась лишь в погоне за юбкой и за бутылкой, а философия, книги и искусство уже ничего не давали мне.
Одна отдушина – Столбы. И альянс с артистами ТЮЗа. Столбисты и артисты. Столбисты зачастили в ТЮЗ, а артисты зачастили на Столбы. Все – герои, артисты увлекали нас постановками, ролями, песнями про гладиолусы, а мы увлекали их восхождениями, избами на Столбах и недосягаемыми для них эффектами экстрима. Общение было напряженным, т.к. столбисты, естественно, покушались на жен артистов и это напрягало отношения и угрожало драками. Один раз на пьянке в общежитии возник конфликт между столбистом и артистом, все выбежали на улицу для выяснения, столбист наступал на артиста: «На кого ты прешь, я же «Седой»?» Но артист так ударил «Седого» в лоб, что «Седой» винтом ушел в сугроб. Конфликт разрешился, но победа осталась за столбистами. Я в последствии увел из театра свою вторую жену, и она родила мне четырех детей. Мой друг – чемпион страны и мира по скалолазанию взял себе жену из ТЮЗа и она впоследствии родила ему шесть детей, философ-столбист отбил у любовников еще одну артистку, она стала ему женой и родила ему сына. Седой завел себе не одну любовницу из ТЮЗа, мой друг столбист и известный художник отбил себе любовницу-артистку. Перечень можно было бы продолжить. И это продолжалось долго. Компания столбистов заходила в ТЮЗ, как банда с дикого запада, смотрели спектакль и уводили в ночь массу артистов и артисток. Это было грандиозное зрелище, грандиознее, чем тюзовский спектакль «Троя» или «Три мушкетера». Я заходил в ТЮЗ в спортивном снаряжении, скрипел триконями по полированному мрамору и с видом абсолютного презрения ко всему, что окружало меня, ждал свою избранницу. Она выходила ко мне в красном платье до пола и на высоких каблуках, выше меня на голову. Грандиозное зрелище для всего театра. И после спектакля мы уходили в ночь и в зиму на Столбы в столбистскую избу. А в городе оставалась моя жена и сын, ее муж и дочь. Напряженное время и события, управить которыми уже было невозможно.
Я бросил жену и сына, и обрываясь в никуда, уехал на Байкал туда, не знаю, куда; найти то, не знаю, что! Смертельная тоска и подавляющее одиночество, сомнения и полная неуверенность в будущем, переписка с моей избранницей и лаконичная последняя телеграмма с одним словом, обрывающим все сомнения: «Жду». И нам повезло – мы смогли принять верное решение, она прилетела ко мне на Байкал и мы связали наши судьбы - я нашел свою вторую жену из ТЮЗа, такую же загнанную душу, как и я, такую же нищую и обездоленную, как и я. И такую же по психофизическим проявлениям, как и я. По песне: «Просто встретились два одиночества, развели при дороге костер, и костер загорелся, но отчасти, задымил разговор…» Мы пережили на Байкале многие восторги близости, но пролили и много слез, и удушающие давления. Разрываясь с прошлым в кровавых муках, мы с терзаниями начинали будущее. И мои злоключения не закончились бы, я разорвал бы и эту близость, если бы Бог не помиловал нас - через 6 лет верности в супружеской жизни, когда у нас уже была своя трехлетняя дочь, на краю бессмысленности существования мы обратились к Богу. А впоследствии я назвал свою вторую жену своею душою.
Все части автобиографии
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 1. Детство и отрочество
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 2. Юношеское пробуждение
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 3. Взросление и возмужание
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 4. Самообразование и взросление
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 5. Уверование во Христа
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 6. Начало пути в Боге
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 7. Путь в Боге
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 8. Путь в Боге
Владимир Мазур: Автобиография. Часть 9. Путь в Боге
